ДАЛЕКО Андрею и Сане
В моём городе Печора Бродит чёрная собака, У фронтона пароходства её тень на якорях. Лезут гвозди-заключённые Из цевья столбов. Бумага Шелестит песком и хвоей в арестантских тропарях.
Здесь на улице Свободы В нехорошем красном доме Заполночь по тёмным шторам разбегается волна, И в любую непогоду К «Речнику» меж сосен ломит Великан. Дымится светом под дождём его спина.
Пьяный дом на Ленинградской, Прогоравший раз пятнадцать. Переживший три эпохи ржавый сталинский плакат. В будке «Кооп» блики-цацки Дяди Миши-иностранца, Схоронившего под полом миллионный древний клад.
Дикий сквер у пятой школы, Развороченная клумба, Ленин с книгой, что желанья хулиганов исполнял. В декабре на горке новой От мороза в крови губы, Пламенеющая свара, санок огненный металл.
«Геология», «Сосновка», «Пентагон» и «Старый город», Мачты-лестницы кварталов, где гуляли мы втроём. Ветра северного плётка, Снежный конь, пурга за ворот. Вскрытые колодцы неба в дальнем городе моём.
РАДИСТ
Этот город пустынен, Скрытен, холоден, льдист. В приполярной пустыне Он последний радист:
"Чёрен, чёрен путь, чёрен..." Чёртова канитель. Над сугробом Печоры Нет посадки. Метель.
ПЕЧОРА памяти отца
Великая река. В отвесных склонах – Ветрами рубленые лики на века. Студёная вода играет бонами, Укутывает небо берега.
Лесная сторона, звенящий стрежень. Минута тишины как жизнь, быстра. Деревья-воины. Ночные бреши Расцвечивают полосы костра.
Великая река, река седая. На дальнем рубеже – отроги древних гор. Песчаная, Медвежка, Бызовая, Усть-Воя, Красный Яг, Кедровый Шор –
Родные имена, простые люди. Летит над вёснами черёмуховый дым. В любые времена округу будит Прибоя голос: «Буду молодым!»
Великая река, вода большая. Грохочет мост чрез годы и снега. Истоки пью и с головой ныряю. Всю жизнь плыву к тебе, моя река.
ВОЛНОРЕЗЫ
памяти Игоря Бурака
В халате-мешке, в колодки закован, Худой Тэмуджин был весной арестован. До этого старшего брата убил, Стрелу меж лопаток ему засадил. Худой Тэмуджин в драной войлочной шапке, Капканная рысь против миропорядка. Он ночью уйдёт, и никто не проснётся. Он всех вас убьёт, Тамерланом вернётся.
А это Вийон, самопровозглашённый Поэт и бродяга, от копоти чёрный. Он знает убийц и подонков кампании От улиц и ям до дворянских собраний. Сквозь виселицу он убежал из Парижа, Его мадригалы язык костра лижет. Из жбана дырявого конский бульон Губой окровавленной хлещет Вийон.
Нагайка, топор, задубелый армяк. В Сибирь лезет Тор, огнерыжий Ермак. Пожаром размечены новые карты, Кресты в две ладони – казачьи кокарды. На стругах вертлявых, за Каменный пояс Идёт лютый люд, псов и воронов помесь. Под нимбами гнуса жуёт дымный ус Ермак, запалив за улусом улус.
Фуражка, фуфайка, отметина «нерж». Лазо двадцать лет. Красноярский мятеж. С армадой бандитов Читинской тюряги Простёр до Находки кровавые флаги. С двумя комиссаршами, Ниной и Олей, Он спит в губернаторском замке Приморья. Ощерен на Солнце цепной пулемёт. Не верьте японцам, Лазо не умрёт.
В Печоре, на кухне в шестом интернате На плитах погасших сидим мы с приятелем. Нам повар знакомый приносит обед. Дымящийся чай, чёрный хлеб, винегрет. День гасится в окнах, пургой обожжён. На старой фрамуге рисуем ножом: «Школа № 5, третий «В» – манифест. И знак восклицательный, как волнорез.
ОКТЯБРЬ
памяти Гнома
Из Чечни в Склиф доставлены генералы-полковники. Пиротехникой жарит экран телевизора. Прекратили огонь югославские кровники. В Москве издана книга «Оккультные корни фашизма».
Австралийцы расширили выпуск таблеток для кенгуру. Финны сделали хоррор о Владивостоке. В Шереметьево-2 сняли с белого «ТУ» Героин, запечатанный в жёлтые блоки.
По Печоре шуга. В пьяной, глухо зашторенной комнате На спине лежит парень. Голова в подлокотнике. Половица скрипит, и форточка хлопает, хлопает, И глядят перекошено пустыми глазницами ходики.
КОТЛЫ
Высокий и нескладный, Зеня Ходил в шестой класс третий год. В извёстке пузыри-колени, На кисти выколото «Кот».
В ботинках и штанах от брата Пылил по улицам центральным. Глаза искрили стекловатой, В кармане каждом – по цунами.
Сосновку – тот район, где вырос, Сносили быстро, подчистую. Нашел средь рухляди на выброс Цепочку огненно-живую.
Он был поэт: «Котлы – подсолнух! Цена – за стольник по любому». На крышке гравировка «London», «Идут верняк. В натуре новые».
Его убило в тот же вечер Огромной рухнувшей стеной. На «скорой», весь перекалеченный, Он спрашивал: «Котлы со мной?».
Прошло сто лет, и нет той школы. Нас раскидало там и тут. А вот котлы – всегда готовы. Ждут каждого, для каждого идут.
ДВОРНИК
А в Печоре сугробы – до лета. И прозрачные ночи – до снега. Тишину пьяный дворник пугает. Запрещённые песни поёт.
Все собаки ему подпевают, Облака – круглый год наливают. Он метлой белый столб поднимает И с поста никогда не уйдёт.
ПО ПЕЧОРЕ
Ночная качка, волн обряд. Над головой – ветров шатёр. И дом как дым, пока горят Звезда, и бакен, и костёр.
|